В доме стариков громко работало радио, пели «Бони Эм». Старик страдал от прогрессирующего слабоумия. Он постепенно утрачивал волю, необходимую для совершения обыденных действий, например, раздевания и одевания. Когда я просил его снять одежду, то он останавливался после того, как снимал рубашку, переспрашивая, снимать ли ему майку, подгузник, тапочки. В душевой старик стремился просто стоять под душем, не желая намыливать тело. В ситуациях, когда ему нравилась передаваемая музыка, он начинал веселиться, дёргая резко бёдрами, руками и всем телом, воспроизводя что-то вроде танца буги-вуги. Поскольку он размахивал руками в моём направлении, мне приходилось призывать его к сдержанности, предлагая потанцевать после душа в гостиной, где было больше места. Танец его был ожесточённым и больше напоминал конвульсии, но вполне возможно, что так же он танцевал и в молодости.
Детское веселье развивается как лавина. Оно привязано к сфере питания или игры, и, при попустительстве, становится безудержным. Кто не встречал случаев весёлого детского обжорства до болей в животе или превращения весёлой детской игры в драку и истерику? Чем старше становятся обычные, не обучающиеся пребыванию в покое люди, тем на более долгий срок они задерживаются на стадиях, следующих за весельем и связанных с очевидным страданием. У стариков уже всё реже и реже инициируется состояние обычного веселья. Поэтому чтобы сохранить радостность в старости нужно обладать хотя бы крупицей настоящей мудрости. Обычно старики не радостны и ищут, чем заполнить место, где когда-то бывала радость. И тут уж кто во что горазд…
После праздничного стола можно ожидать несварения и рвоты; после притока денег – увеличения хозяйской рачительности и экономии на нуждах членов семьи; после воспоминаний о своих заслугах – скандалов, а после воспоминаний о любовных похождениях – обид на окружающих и жизнь в целом.
Радость и веселье сохраняют свою свежесть только при том условии, что мы видим их источник в собственном сердце и не ставим их в зависимость ни от еды, ни от денег, ни от признания нашей значимости другими людьми, ни от успеха в половых отношениях. Старость напоминает о непостоянстве внешних опор радости своим беззубым ртом, невозможностью свободно распоряжаться собственным имуществом, пренебрежением других людей и отсутствием половых сил. Мудрых, радостных стариков очень мало. Способность веселиться в старости обретают лишь те, кто улыбается, расставаясь с заблуждениями.
Несколько лет я работал санитаром. В мои обязанности входило обеспечение больничных отделений необходимыми стерильными материалами. Утром я обходил отделения, забирая то оборудование, которое должно было быть стерилизовано, определял, чего не хватало на полках в подсобках, а затем брал на складе всё необходимое и развозил по отделениям. Эта работа требовала внимательного вникания в детали, но не нарушала покой ума, и я в течение многих часов упражнял медитативное искусство, называемое «неподвижность ума в действии». Моё продвижение в овладении этим искусством оценивалось мной как удовлетворительное, пока однажды не произошла следующая история.
Во время обеденного перерыва я набрал в свою тарелку еду и сел в кресло, расположенное неподалёку от кухни. Сев, я почувствовал под собой что-то скользкое. Я встал и обнаружил, что на сидении кресла было ралито изрядное количество малиново-красного варенья, а задняя часть моих белоснежных санитарских штанов напоминает зад павиана. Чувствуя, что мой покой не смущён, я пошёл в раздевалку, поменял штаны, вернулся на кухню, взял свою тарелку с едой и сел в кресло, расположенное неподалёку от кухни. Всё было хорошо, но… я почувствовал под собой что-то скользкое. Я сел в то же самое кресло.
Эта история показала мне, что в своей умтвенной тренировке я сумел выработать некоторый комфортный автоматизм, имитирующий покой, но моему сознанию в этом состоянии было присуще ограничение поля внимательности и это вызвало недостаточную живость реакций на происходящее. Такое состояние является потешным и вызывает подлинное веселье, когда мы желаем избавиться от самодовольства.
Author
В доме стариков громко работало радио, пели «Бони Эм». Старик страдал от прогрессирующего слабоумия. Он постепенно утрачивал волю, необходимую для совершения обыденных действий, например, раздевания и одевания. Когда я просил его снять одежду, то он останавливался после того, как снимал рубашку, переспрашивая, снимать ли ему майку, подгузник, тапочки. В душевой старик стремился просто стоять под душем, не желая намыливать тело. В ситуациях, когда ему нравилась передаваемая музыка, он начинал веселиться, дёргая резко бёдрами, руками и всем телом, воспроизводя что-то вроде танца буги-вуги. Поскольку он размахивал руками в моём направлении, мне приходилось призывать его к сдержанности, предлагая потанцевать после душа в гостиной, где было больше места. Танец его был ожесточённым и больше напоминал конвульсии, но вполне возможно, что так же он танцевал и в молодости.
Детское веселье развивается как лавина. Оно привязано к сфере питания или игры, и, при попустительстве, становится безудержным. Кто не встречал случаев весёлого детского обжорства до болей в животе или превращения весёлой детской игры в драку и истерику? Чем старше становятся обычные, не обучающиеся пребыванию в покое люди, тем на более долгий срок они задерживаются на стадиях, следующих за весельем и связанных с очевидным страданием. У стариков уже всё реже и реже инициируется состояние обычного веселья. Поэтому чтобы сохранить радостность в старости нужно обладать хотя бы крупицей настоящей мудрости. Обычно старики не радостны и ищут, чем заполнить место, где когда-то бывала радость. И тут уж кто во что горазд…
После праздничного стола можно ожидать несварения и рвоты; после притока денег – увеличения хозяйской рачительности и экономии на нуждах членов семьи; после воспоминаний о своих заслугах – скандалов, а после воспоминаний о любовных похождениях – обид на окружающих и жизнь в целом.
Радость и веселье сохраняют свою свежесть только при том условии, что мы видим их источник в собственном сердце и не ставим их в зависимость ни от еды, ни от денег, ни от признания нашей значимости другими людьми, ни от успеха в половых отношениях. Старость напоминает о непостоянстве внешних опор радости своим беззубым ртом, невозможностью свободно распоряжаться собственным имуществом, пренебрежением других людей и отсутствием половых сил. Мудрых, радостных стариков очень мало. Способность веселиться в старости обретают лишь те, кто улыбается, расставаясь с заблуждениями.
Несколько лет я работал санитаром. В мои обязанности входило обеспечение больничных отделений необходимыми стерильными материалами. Утром я обходил отделения, забирая то оборудование, которое должно было быть стерилизовано, определял, чего не хватало на полках в подсобках, а затем брал на складе всё необходимое и развозил по отделениям. Эта работа требовала внимательного вникания в детали, но не нарушала покой ума, и я в течение многих часов упражнял медитативное искусство, называемое «неподвижность ума в действии». Моё продвижение в овладении этим искусством оценивалось мной как удовлетворительное, пока однажды не произошла следующая история.
Во время обеденного перерыва я набрал в свою тарелку еду и сел в кресло, расположенное неподалёку от кухни. Сев, я почувствовал под собой что-то скользкое. Я встал и обнаружил, что на сидении кресла было ралито изрядное количество малиново-красного варенья, а задняя часть моих белоснежных санитарских штанов напоминает зад павиана. Чувствуя, что мой покой не смущён, я пошёл в раздевалку, поменял штаны, вернулся на кухню, взял свою тарелку с едой и сел в кресло, расположенное неподалёку от кухни. Всё было хорошо, но… я почувствовал под собой что-то скользкое. Я сел в то же самое кресло.
Эта история показала мне, что в своей умтвенной тренировке я сумел выработать некоторый комфортный автоматизм, имитирующий покой, но моему сознанию в этом состоянии было присуще ограничение поля внимательности и это вызвало недостаточную живость реакций на происходящее. Такое состояние является потешным и вызывает подлинное веселье, когда мы желаем избавиться от самодовольства.
